Александр Трифонович Твардовский
21 июня – 105 лет со дня рождения поэта А.Т.Твардовского (1910-1971)
Булат Окуджава не раз рассказывал на концертах о том, как его «прорабатывали» в советской печати. Причем аргумент у критиков был убийственным – «за таким поэтом девушки не пойдут – они пойдут за Твардовским и Исаковским».
Знай об этом сам Александр Трифонович – только горько усмехнулся бы. Ведь он – один из немногих русских поэтов, в чьем творчестве отсутствует любовная лирика. Напрочь.
Почему? Хорошо знавший Твардовского писатель Ф.Абрамов считал, что мелкой виделась поэту любовная тема – он мыслил шире, по-государственному.
Собственно, содержание стихов и поэм Твардовского эту версию подтверждают. Какое крупное произведение ни открой – «Страну Муравию», «Дом у дороги», «За далью – даль» — оно не об отдельном человеке написано, а о человеке в контексте времени, в контексте крупных исторических событий – будь то коллективизация, война или мирное строительство.
Фраза «история повторяется» — давно уже «общее место». Но трудно не обратить внимания не перекличку двух эпох – середину XIX и ХХ веков. Там – либеральные реформы Александра II, потом – хрущевская» оттепель». Тогда – некрасовский «Современник» как средоточие лучших литературных сил, век спустя – «Новый мир» Твардовского как оплот «шестидесятничества».
В судьбе многих крупных поэтов были эпизоды «неверного звука», позорного малодушия, человеческой слабости. Ахматова, пытавшаяся спасти сына чудовищным циклом «Слава миру»; Пастернак, так внятно и не заступившийся за арестованного Мандельштама; гораздо раньше – Некрасов со стихами в честь «Муравьева-вешателя» в отчаянной попытке спасти свой «Современник» от закрытия. Наконец, Твардовский – единственный уцелевший из всей семьи, которая была раскулачена и сослана. Широко известен эпизод, когда новоиспеченный москвич прогнал отца, вырвавшегося из ссылки в столицу с отчаянной просьбой о заступничестве. Но что теперь – камнями бросать в будущего автора «Василия Тёркина»? Мог ли он поступить иначе? Возможно. Но липкий страх 30-х гг., атмосфера всеобщего «стукачества» ломали даже сильных и цельных людей. Мы не на суде. И мы – не судьи. Никто нам такого права не давал.
Твардовский был борец. Нет, не с системой. С ее деформацией. С отдельными гнусными «персонажами». Но «закваска» его оставалась советской. Впрочем, и Солженицын, которого именно Твардовский открыл читающей публике, не был диссидентом изначально. Недаром его и на Государственную премию номинировали.
«Лечиться» Трифоныч, как его называли близкие, предпочитал проверенным русским способом – зельем. Пил так же по-зверски, как и работал. В черновиках остались такие пронзительные строки: «Ведь я не пью, когда пишу, / И потому пишу так мало». И когда на редколлегии «Нового мира» страсти накалялись, а проблема никак не могла разрешиться, Твардовский хлопал по столу и говорил: «Всё! Есть предложение двинуть в ближайший кабак». И «двигали». И вновь звучали чисто русские хмельные речи о «матушке Руси», о том, как ее «продали жиды», как необходимо вернуться к ленинским идеалам. Насчет Ленина тогда еще иллюзий было немало…
И все-таки он нашел в себе силы покаяться. И от своего имени, и от имени поколения. Недаром в его поэзии «я» звучит реже, чем «мы». В «перестройку» увидела свет поэма «По праву памяти». Для кого-то Твардовский благодаря ей открылся с новой, неожиданной стороны, другие, консерваторы и ортодоксы, посчитали эту «сокровенную» вещь Твардовского изменой коммунистическим идеалам, предательством Советской власти. А поэма – подвиг. Подвиг честного человека. Стиль-то в ней — все тот же, хорошо узнаваемый стиль Твардовского. Стиль неторопливого повествования, исповедального разговора, честного монолога.
Твардовский особенно дорожил одной похвалой. Самого Бунина. Тот, как известно, Советскую власть и большевиков «крыл» в «Окаянных днях» и воспоминаниях самыми последними словами. А для оценки «Василия Тёркина» нашел другие слова – восторженные и точные.
Твардовский уходил тяжело и мучительно. Лишенный журнала и читателя. Предоставленный себе. Что внутри него происходило – можно только догадываться. Впрочем, то же самое происходило, вероятно, с писателем В.Гроссманом, чей роман «Жизнь и судьба» был арестован, а самого автора не тронули. Они оба с Твардовским «сгорели» от рака.
Есть немало аудиозаписей авторского чтения Твардовского. Они явно сделаны в разное время. И поэт – в разном настроении. На ином чтении – налет суховатости и официозности, на другом – воодушевления и патриотизма. И все-таки чтение Твардовского – чтение советского поэта. От эпохи его не оторвать. Да и ни к чему.
Павел Николаевич Малофеев
