Евгений Абрамович Баратынский
2 марта — 215 лет со дня рождения поэта Е.А. Баратынского (1800-1844).
К классической поэзии я пристрастился достаточно рано, и произошло это как-то само собой, без чьих-либо подсказок извне. Томик Баратынского в мягкой обложке – точно такой же, как иллюстрации, помню с детства. Кроме стихов туда входили проза и письма поэта. Зачитывался, пусть не всё понимал. К счастью, был не одинок в своих пристрастиях. Когда в книжный магазин моего родного Шадринска завозили очередную партию хорошей литературы, очередь занимали с ночи. А когда счастливчики вылетали с покупками, остальные завидовали и напирали – мол, скорей! Один такой беззаветно влюбленный в поэзию, листая страницы новой книги, восклицал: «Дельвиг! Пушкин! Баратынский» И, прижимая заветный томик к сердцу, устремлялся к кассе.
Другой эпизод, из институтских лет. Кто-то из девиц не готов к семинару, отвечает на все вопросы преподавателя – «не знаю». А преподаватель, сам Александр Михайлович Виноградов, язвительно цитирует: «Не знаю, милая, не знаю…» и спрашивает: «Кстати, чья эпиграмма?» Я реагирую моментально: «Баратынского». Виноградов в полном восхищении: «Молодец!» Его похвала дорогого стоила.
Нет, Евгений Абрамович Баратынский никогда не принадлежал к моим беззаветно любимым поэтам. Он – из тех, чье присутствие в моей духовной жизни прочно и незримо. С тех самых далеких пор отрочества и юности.
О чем же есть смысл напомнить в юбилейную дату. О правильном написании фамилии – через букву «о». Впрочем, старомосковский выговор, который лег в основу русского литературного языка, до сих пор мешает следовать этой норме. «Баратынский» — легче для слуха и письма. И все же неверно.
Он не был незаконнорожденным, как Жуковский, и не потерял в детстве мать, как Лермонтов. Случилось другое – кража, совершенная вместе с приятелем во время пребывания в Пажеском корпусе, обернулась серьезными неприятностями, ибо в дело вмешался лично император Александр I. Юношу обрекли на солдатчину, хотя и с правом выслуги до офицерского чина. Удар по самолюбию, да еще какой! Ссылка в Финляндию была тяжела не столько физически, сколько морально. Но именно здесь и родился поэт Баратынский. С элегий, некоторые из которых стали впоследствии популярными романсами (например, «Не искушай меня без нужды…»).
Баратынский сводит близкое знакомство с лицейским другом Пушкина – Антоном Дельвигом. Тот знакомит их заочно – Пушкин тоже сослан, только в Кишинев. Издали он ревностно следит за успехами сверстников, считает Баратынского первым элегическим поэтом своего времени. Они умели ценить успехи друг друга и без обиняков высказывались в частных письмах, если что-то не нравилось. Никто ни перед кем ни заискивал, не ходил на задних лапках. Русская словесность создавалась в спорах и пирах.
Впрочем, страшно пить Баратынский стал лишь после гибели Пушкина. Если вдуматься в стихотворение «Бокал» — станет страшно за автора, хоть он и сравнивает себя с пророком. Но где? «В немотствующей пустыне», где остается только «отвергнуть струны». Последний прижизненный сборник Баратынского – «Сумерки» — увидел свет в 1842-м году. К тому времени поэзия все больше уступала место прозе – уже гремел Гоголь, не за горами было и появление «натуральной школы». И мрачные пророчества Баратынского остались незамеченными. Между тем, именно он назвал свое столетие «железным веком» и дал образцы самых мрачных антиутопий («Последний поэт»). Кроме того, «Сумерки» по меткому замечанию нашего современника – поэта А.Кушнера – стали первой книгой стихов в России. Не сборником всякой всячины, а именно выстраданной и тщательно продуманной по композиции книгой.
В каком-то смысле спасением для Баратынского стала женитьба. И пусть жена, Анастасия Львовна, оказалась собственницей (из писем мужа она после его смерти вымарала отдельные строки), отдалив поэта от прежних друзей, вероятно, он и сам не слишком этому сопротивлялся. Семья, дом, дети – теперь его мир стал мирком, куда почти никто не допускался. После смерти тестя Баратынскому достался его дом в подмосковном Муранове и там поэт рьяно взялся хозяйствовать: сам спроектировал будущий дом, сам брал в руки топор и пилу. Из всех русских стихотворцев только Баратынский да Фет смогли так по-настоящему «прикрепиться» к земле. Остальные только воспевали прелести сельского уединения, не имея о нем внятного представления.
Читать и воспринимать Баратынского нелегко. Если ранняя лирика сравнительно проста по лексике, то в позднем творчестве появляется немало архаизмов («На посев леса»). Эту черту от Баратынского усвоил Тютчев. А оба они, несомненно, ведут родословную своей философской лирики от Державина.
Смерть настигла Баратынского в Италии. Эта страна при всей своей неодолимой тяге и внешней привлекательности была какой-то роковой для русских поэтов – там началась душевная болезнь Константина Батюшкова, там Гоголь писал «Мертвые души», то и дело предавая уже написанное огню, оттуда художник А.Иванов привез свое главное полотно – «Явление Христа народу», чтобы вскоре скоропостижно скончаться. Одно из последних стихотворений Баратынского – «Пироскаф» — исполнено какой-то невиданной для него энергии. Возможно, смерть остановила поэта «в высших звуках», на пороге какого-то нового витка в творчестве.
Баратынского чрезвычайно ценили русские символисты. Они же и возродили читательский интерес к нему. Он – из тех поэтов, чей негромкий голос нужен во все времена. От присутствия Баратынского в нашей поэзии становится как-то спокойнее и чище. Пусть его лучшие стихи и исполнены «светлой грусти», но какая поэзия без нее? Как раз когда в душе гармония – и не пишется.
