Рецензия на книгу Виктора Франкла «Психолог в концентрационном лагере»
Прошедший все круги колымского ада и вернувшийся оттуда, откуда мало кто возвращался, писатель Варлам Шаламов пророчески предрек, что будущее – за т.н. «литературой факта». За мемуарами, записками, воспоминаниями, дневниками. Так оно и произошло. Подобная литература редко залеживается на книжных прилавках. Она разлетается, как горячие пирожки. Она интереснее любого нарочитого вымысла.
Читал ли Шаламов книгу Виктора Франкла о концентрационном лагере? Точных свидетельств об этом нет. И гадать нет смысла. Оба они – каждый по-своему – свидетельствовали о том, что находится за гранью добра и зла. Лагерный опыт – опыт отрицательный от начала и до конца. Выжить здесь возможно только случайно. И дело не в физической стойкости – из зека очень быстро могут сделать «доходягу», а в крепости духа. Шаламов, правда, считал, что и дух легко сломать. Франкл убежден: только сила духа и верность профессии помогли ему выжить. Кроме счастливого случая.
Свидетельства, подобные книге Франкла, ценны еще и потому, что люди, прошедшие тюрьмы, лагеря, войны, могут промолчать до конца жизни. Никакой алкоголь не способен развязать им язык – слишком запредельно было то, чему они оказались свидетелями. И остальным знать об этом совсем необязательно.
Он принципиально отказывался писать о приспешниках полицаев. Его меньше всего интересовали внешние события – при всем их ужасающем характере. Куда важнее для Франкла, как для психолога, те невидимые глазу внутренние изменения, которые происходят со многими из заключенных в лагере. И еще одна его идейная установка – поведать о судьбах неизвестных мучеников, сотни тысяч которых сгинули в печах крематориев. Это те человекоединицы, прах которых нем, но в этой немоте – самый страшный приговор нацизму как идеологии.
Нет, Виктор Франкл не был единственным из именитых заключенных ХХ века, кто смог остаться человеком в нечеловеческих условиях. Вспомним подвижнический труд поэта Н.А.Заболоцкого по переводу «Слова о полку Игореве» или задумки Л.Н.Гумилева по теории пассионарности. Воистину, для подлинного ученого бывает чем хуже, тем лучше. Включаются не только все механизмы самосохранения, но и сила внутреннего сопротивления. Словно с самим собой заключается своеобразный договор: лагерь и заключение – это испытание, которое необходимо с честью выдержать. Погибнешь – значит, такова судьба. Выживешь и вырвешься – сможешь честно и нелицеприятно рассказать о том, что видел и пережил. То ли в назидание потомкам, то ли для более глубокого самопонимания.
Франкл не чувствовал себя исключительным – один из тысяч номеров, изо дня в день выполнявший тяжелую физическую работу. Но ему опять же повезло – работа, даже самая изнурительная, на износ, оставляла крохотный шанс выжить. Ради родных и близких, ради своего возможного будущего.
Стиль повествования, избранный Франклом, почти исключает эмоции. Лишь изредка они прорываются на поверхность, чтобы затем снова, авторской волей, оказаться под спудом пережитого. Психологи – люди той профессии, кого труднее всего уличить во лжи. И эмоции они не вправе показывать. Сохранять в нечеловеческих условиях стойкость и хладнокровие невозможно только для обывателей. «Психолог в лагере» — не нонсенс, но ситуация все же исключительная. Тривиальный быт, существование впроголодь, мизерные запросы. Жизнь сведена к самому необходимому, к инстинктам.
Почти отсутствуют диалоги. Рассказ ведется «изнутри», весь «материал» пропущен через призму личного восприятия автора. Он уже не ужасается, никого не проклинает, не хвалит, хотя мог бы – ведь воспоминания написаны по горячим следам, всего за девять дней. Но в них нет ощущения поспешности, излишней эмоциональности, сбивчивости тона. За те несколько лет, что Франкл провел в лагере, он смог свыкнуться с новой для себя реальностью. Нет, он не принял ее в свое сердце, продолжая считать лагерь душегубством и проявлением античеловечности. Но выбор был невелик – либо в крематорий, либо трудись. Пусть труд и бессмысленен по сути. Мало кто хотел «вылететь в трубу» крематория – жажда жизни была сильней. Пусть и жизнью все происходившее трудно было назвать…
Недаром Франкл упоминает Достоевского, как одного из зачинателей «тюремной» темы в литературе. Его «Записки из Мертвого дома» — книга психологически не менее сильная, чем записки самого Франкла. И привыкание там тоже названо спасительной человеческой чертой. Так сказать, ненормальность, которая стала нормой. Вплоть до того, что смотришь в остекленелые глаза трупа, который был человеком еще два часа назад, и при этом хлебаешь жидкую баланду. Никакой брезгливости, сострадания, скорби. Никаких попыток помочь товарищу. Да и не товарищ он тебе вовсе. Сегодня он рядом, завтра его нет. Одно отупение. Спасительное в условиях лагеря.
Заключенные проходят путь от шока к апатии. Но между ними – жгучая тоска по дому, отвращение ко всему, что происходит вокруг и что ты бессилен изменить. К чему сводились их мечты, точнее, то, что привычно именуется этим словом? Разумеется, к сытной еде и горячей ванне. К тому, чего они месяцами и годами были лишены. И здесь ее величество физиология вполне торжествует свою полную и безоговорочную победу.
Читать Франкла после Шаламова – занятие вторичное. Хотя Франкл первым написал свою книгу, а Шаламов в этом время еще находился в лагере, только советском. Но Шаламов – не психолог. Он писатель, зек со стажем. Он тоже лишен всякого прекраснодушия. Он терпеть не может вымысла. Его «Колымские рассказы» сухи и протокольны. Но именно по этой причине производят сильнейшее впечатление. Франкл же цепляется за любовь, за религию, за воспоминания. И находит в них утешение. Его можно назвать старомодным ныне словом – «гуманист».
Стыдно сказать, но о Викторе Франкле мне почему-то не приходилось ничего слышать до работы над этим эссе. Теперь обязательно расскажу другим! И книгу к прочтению посоветую. Хотя бы раз ее должен прочесть каждый.
Павел Николаевич Малофеев
