Дневниковедение

Набрав в поисковой строке браузера что-то вроде «как вести дневник» — получите море статей и всевозможных рекомендаций. Конечно, некоторые – как две капли воды, что и неудивительно: чертовски трудно в ХХI веке открыть свою Америку. 

Первыми это поняли господа постмодернисты, почему и сделали ставку на иронию, цитирование, повторы. Впрочем, это уже о другом. У меня давно «чесались руки» сделать полноценный обзор классической дневниковой  литературы – от седой древности до наших дней. Тем более, что и востребованы дневники, записки, письма, мемуары уж точно ничуть не меньше всякой там фантастики, детективов и прочей беллетристики. А то и больше! Еще Варлам Шаламов предрекал, что будущее останется за этой, т.н. «невыдуманной литературой», «литературой факта». И нате вам, пожалуйста, как очевидная современная тенденция — читателей явно «перекормили» нарочитым вымыслом, вот и потянулись они к настоящему, пережитому их недавними предками, а еще чаще – современниками. Словом, я решился – пора браться за эту интереснейшую работу!

Повторюсь: поскольку в рекомендациях по ведению дневников нет недостатка, не буду останавливаться на этом вопросе. Напомню о другом – двух традиционных типах дневников. Первый – хроникальный дневник. Характеризует людей пунктуальных, дотошных, усидчивых, деловых. А всё потому, что, по сути, предполагает ведение своего рода «подневных записок» — именно так этот жанр именовался в старину. Всё достаточно строго: указываются год, месяц, число, иной раз даже точное время самой записи. А вот дальше – до обидного кратко, сухо, лапидарно: был там-то, встретился с тем-то, тема разговора – такая-то. Одна хорошая знакомая взяла за образец записки Павла Егоровича Чехова – отца, понятно кого… Спорили мы с ней по этому поводу, да к «общему знаменателю» так и не пришли. Ей вполне хватает педантичной краткости русского купца, мне же до обидного недостает деталей и подробности жизни, быта того времени. Впрочем, как минимум, один плюс в немногословности Павла Егоровича, несомненно, есть – она заставляет подключать фантазию и работать воображение.

Если относиться к дневнику серьезно, то через определенный промежуток времени вам явно станет хуже горькой редьки собственная краткость. Автор дневника вправе возжаждать большего. В конце концов, что такое дневник, как не средство самовыражения и не способ самопознания? Копаться в себе – занятие увлекательнейшее, хотя и не безопасное. Так, постепенно, страница за страницей, хроникальный дневник уступает место аналитическому. И здесь отрешиться от первоначального значения слова «анализ» не представляется возможным – действительно, та беспощадность к себе, с которой мы сталкиваемся на страницах некоторых дневников, сродни работе патологоанатома. Только вместо скальпеля – перо, шариковая ручка или клавиатура ноутбука, а вместо тела – душа. И пусть она, выражаясь по-философски, нематериальная субстанция, но вскрытию и обнажению тоже подлежит. Хотя бы и для себя, любимого…

Кстати, спешу напомнить еще об одном «золотом» правиле – дневник пишется исключительно «в стол», это дело личное, а подчас и интимное. На каком-то этапе нашего взросления дневнику начинают поверять то, что не выскажешь даже родителям и близким друзьям. И какой скандал может воспоследовать, когда вдруг ненароком выяснится, что за вами шпионят, ваши записи читают, а потом норовят использовать против вас!

Современные Интернет-блоги суть те же дневники – только уже публичные, так сказать, «по секрету всему свету». Поскольку дело это живучее и востребованное, даже набирающее обороты, заниматься критикой не буду. «Молодняк» должен лишь не забывать об одном: Интернет – это одиночество, виртуальная подпорка, но не более. Иллюзия того, что у тебя широкий круг знакомств, может внезапно смениться тем, что еще немецкие романтики называли Weltschmerz (мировой скорбью). И никакой блог тут уже подспорьем не станет – придется искать силы исключительно в себе, внутри себя…

Многие простейшие технические изобретения так, к сожалению, и остались безымянными. Например, вопрос на засыпку – кто изобрел колесо? Вроде бы, если верить историкам и археологам, это сделали шумеры, жившие когда-то на территории Двуречья. А спроецируем эту же ситуацию на историю словесности – картина получится удивительно похожей. Скорей всего, мы так никогда и не узнаем имя автора «Слова о полку Игореве» — и это при том, что с данного произведения начинается русская литература. Причин, по которым авторы не указывали, не обнаруживали себя, несколько, и все-таки главная одна – личное, индивидуальное сознание, чувство авторства меркли перед сознанием коллективности, общинности, необходимости единства. Так долгое время учили и нас. Помните, например, у Маяковского: «Единица – вздор, единица – ноль…»? То-то и оно. «Не высовывайся!» – умненько повторяли себе наши предки. А то ведь, гляди, и на голову укоротить могут…

Кстати, тем же шумерам мы обязаны клинописью – первой на Земле письменностью. Почин поддержали древние китайцы – изобрели бумагу: не век же было писать на ткани или папирусе! И, как говорится, пошло-поехало.

Впрочем, не у всех. На что «в Греции всё есть», но ведь смотря о чем вести речь. Да, оттуда пошли и философия, и театр, и многое другое – отрицать бессмысленно и глупо. Только вот была у некоторых знаменитых мыслителей одна особенность – не любили они писать. Да и не хотели, ибо предпочитали непосредственное живое общение с публикой прямо на улицах и площадях. Таков Сократ, таков его ученик уже в Древнем Риме – Эпиктет, бывший раб. От них не осталось ни строки.

Уже и то отрадно, что в древнеримский период античности возникло эпистолярное искусство. Второй по значимости великий оратор того времени после Демосфена – Цицерон – любил и умел писать письма, по нескольку страниц кругом. В каком-то смысле они и стали далеким прообразом дневниковой литературы.

От средних веков сохранились целые эпистолярные комплексы. Вспомним хотя бы переписку Пьера Абеляра с его возлюбленной Элоизой. Тогда же появляются первые в современном смысле этого слова автобиографии – «Исповедь» Аврелия Августина и книга все того же Абеляра «История моих бедствий». В эпоху Просвещения свою «Исповедь» создаст французский философ Ж.Ж.Руссо, еще позднее – наш Лев Толстой. Так что традиция жива!

Впрочем, ставить записки, мемуары и автобиографии в один ряд с дневниками я бы все же поостерегся. Генетическое сходство имеется, но понятия эти не тождественны друг другу. Дневник предполагает большую свободу самовыражения, даже некую небрежность, неотделанность фраз: как написалось – так и написалось. Были, конечно, среди классиков и те, кто и письма писал с черновиками – знак того, какое значение придавалось этому жанру. Но письма все-таки могли носить характер не столько дружеский, сколько официально-деловой, и тут уж не повольничаешь – будь добр, подчиняйся уставу. А к запискам человек обращался на склоне лет, занятый подведением жизненных итогов, желая передать свой опыт, в том числе и горький, потомкам. Не знаю почему, но при слове «мемуары» всегда представляю себе нечто увесистое, солидное, включающее не один том. А иной раз так оно и было.

Словом, дневник, используя знаменитую формулу Л.Толстого, передает «диалектику души» и «текучесть» жизни, а мемуары фиксируют итог, урок, вывод. К тому же, многим из нас свойственно идеализировать собственное прошлое, сглаживать остроту противоречий, приглушать конфликты. Вообще к мемуарам следует относиться с некоторой опаской – особенно там, где летописец пытается воспроизводить прямую речь тогдашних собеседников и уверяет нас, что помнит все её нюансы – до знака, до запятой. И тут уж просто хочется воскликнуть на манер Станиславского: «Не верю!» Увлекательно, например, читать книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» и «На берегах Сены» — не оторвешься! Но говорить применительно к ним о правде и достоверности – Боже упаси! Это же, даже в еще большей степени, относится к беллетризованным мемуарам ее мужа, поэта Георгия Иванова, — «Петербургские зимы». Так что читать – читайте, а в голову не берите!

У немецких и отечественных романтиков начала XIX века немало заслуг. В частности, они продолжили разрушение строгой жанровой системы классицизма. Проще говоря, поэт уже не садился за письменный стол с намерением написать оду или элегию. Он писал просто лирическое стихотворение, а то уже несло в себе «память» самых разных жанров. И так – до сих пор!

Романтики сознательно стали «культивировать» жанр фрагмента, отрывка, эпизода. Задолго до художественных открытий Л.Толстого они стремились к передаче незавершенности жизненного процесса, его постоянной изменчивости. Пожалуй, что в поисках новых художественных форм, они-то и обратили серьезное внимание на дневниковую прозу. Еще до того, как «постричься в историографы», автор нашей первой русской мелодрамы «Бедная Лиза» Н.М.Карамзин издал толстой том «Писем русского путешественника». Его младший современник – поэт К.Н.Батюшков предстал перед читающей публикой «Опытами в стихах и прозе», куда вошли некоторые фрагменты явно дневникового происхождения. Наконец, литературный долгожитель – князь П.А.Вяземский, приятель и собутыльник Пушкина, вел записные книжки и дневники на протяжении всей сознательной жизни. Под названием «Старая записная книжка» они были изданы и добротно прокомментированы исследователями. Желаете лучше узнать ту эпоху? Лучше чтения не найти. Порукой тому – острый, язвительный стиль Вяземского, так ценимый Пушкиным.

Что же касается самого автора «Евгения Онегина», и мимо него не прошло поветрие века, пристрастие к запискам и дневникам. Записки свои Пушкин был вынужден сжечь после поражения декабристского мятежа в декабре 1825-го года, а вот дневник сохранился. Поэт вел его крайне нерегулярно: несколько записей лицейских лет, потом столько же – периода южной и Михайловской ссылки. Обстоятельно он обратился к дневнику уже женившись и слегка остепенившись – в начале 1830-х гг. В чем прелесть пушкинских дневниковых записей и писем? В том, что словно слышишь живой голос поэта. Его художественные произведения написаны иначе, там условия диктует стиль. А в дневниках и письмах Пушкин позволял себе многое. Примыкают к его дневникам «Table Talk» — застольные разговоры, исторические анекдоты из жизни известных исторических особ. Известно, что поэт собирал их, жадно ловил на лету, записывал по горячим следам. С годами историк в нем явно брал верх над художником.

Середина XIX столетия стала своего рода тогдашней «оттепелью»: смерть Николая I, восшествие Александра II, политическая амнистия декабристов, либеральные веяния, журнал «Современник» как средоточие лучших литературных сил того времени. К кружку «Современника» был близок крепко забытый ныне писатель А.В. Дружинин, ведший подробный дневник. По стилю и откровенности Дружинин, пожалуй, в чем-то даже превосходит Пушкина – сколько в этом человеке было грязи, огня, цинизма, искренних сердечных порывов, гордости, просто диву даешься! Не так уж скучна и ординарна, оказывается, была эта эпоха, и не единственно «мысль народная» питала творчество художников-передвижников и поэтов некрасовского круга.

Особняком среди дневников того времени находится дневник цензора А.В. Никитенко – человека, безусловно, умного, неординарного, с хорошим литературным слогом. Впрочем, он не вполне принадлежал себе, попав в жернова николаевской эпохи – с ее скукой, презрением к личному достоинству человека, преследованием свободной мысли. Должность цензора накладывала отпечаток и на характер его писаний. Кто-то может, но не хочет высказываться предельно откровенно. Никитенко хотел, да не мог – рабская жизнь, рабская покорность, осторожность и еще раз осторожность.

От публицистики – к покаянию

Можно сколько угодно издеваться над широко известной строчкой Евгения Евтушенко о том, что «поэт в России – больше чем поэт», но она во многом отражает реальную ситуацию – начиная от времен древнерусских книжников и заканчивая советскими диссидентами. Художнику (в самом широком смысле этого слова) всегда было недостаточно одной «писанины» в кабинетной тиши – ему подавай воздух, простор, мятеж, баррикады! Вторая половина XIX века в нашей истории – не исключение, а, скорее, как раз правило. Недаром так громко прозвучало некрасовское «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан» и было воспринято как своего рода призыв к действию. Здесь и «хождение в народ», и споры вокруг отмены крепостного права, и размышления о сути русского национального характера. Страсти кипели. Оказалось, что лиричность и камерность временно неуместны. Да и личный дневник перестал быть чем-то сугубо личным, частным делом частного человека, как бы изменив традиционной форме своего прежнего бытования.

Переживший каторгу и ссылку Ф.М.Достоевский, вернувшись к художественному творчеству, стал острее и публицистичнее. Он подвизался на страницах журнала «Гражданин», формальным хозяином которого был князь В.П.Мещерский. По сути, Достоевский возглавил журнал, получив возможность влиять на умы силой печатного слова. Совокупности  размышлений на самые различные темы было дано название «Дневник писателя». Сначала страницы из дневника находили место на страницах журнала, а потом стали выходить отдельными сборниками. Резонанс был, и немалый. То, что дневник этот – и не дневник вовсе, хотя бы потому, что включал ряд чисто художественных произведений, как-то не принималось во внимание читающей публикой. Слова писателя ждали и жадно внимали ему. Воистину, немного в истории отечественной словесности было таких «властителей дум», как Достоевский и его не менее великий современник – Лев Толстой.

Дневник Толстого – явление, без преувеличения, уникальное. Из 82 лет жизни Толстой вел его около шестидесяти: начав безбородым юнцом и вынужденным прервать, умирая на станции Астапово в ноябре 1910 года. В старом полном собрании сочинений (как потом выяснилось, оно далеко не полное), состоявшем из 90 томов, дневник в очень сокращенном виде, тем не менее, занял несколько таковых. Сокращения были связаны с набросками литературных произведений, а также со слишком откровенными признаниями графа Льва Николаевича – например, о том, за какое место его держит женщина. Сегодня этим уже мало кого удивишь, но бдительная советская цензура не дремала и пеклась о нашей нравственности денно и нощно.

В дневниках Толстого тоже имеются временные пробелы: от нескольких дней – до нескольких лет. И все же, творческая и человеческая эволюция этой могучей личности не могут не ощущаться читателями. Толстой был не только великим человеком, но и великим путаником. Не всегда он мог до конца разобраться в себе: где-то предавался самообману, где-то увлекался. Но во всех своих дерзаниях автор «Войны и мира» оставался предельно честен и распахнут миру. Его можно уличить в непоследовательности, но не в измене себе.

Толстой, кстати, на собственной шкуре ощутил, каково быть читаемым собственной женой и затем обвиняемым во всех смертных грехах. Недаром он, параллельно с основным дневником, вынужден был завести еще один – «Дневник для одного себя», пряча его за голенище сапога. Супруга, впрочем, вскоре нашла и этот дневник. Как следствие – снова тяжелые объяснения, слезы, истерики, припадки. Кожей, физически чувствуешь при чтении толстовских дневников, как сгущается атмосфера в яснополянском доме, как она становится все более невыносимой. Вот уж где, действительно, реализм чистой воды…

У деятелей «серебряного века» русской культуры было немало претензий на художественное новаторство. В поисках признания и самоутверждения они не брезговали ничем, в том числе нарочитым эпатажем и шумными скандалами. Вот только символисты предпочитали шокировать исключительно словом («О, закрой свои бедные ноги» Брюсова), а футуристы – еще и делом, маскарадом. Словом, «серебряный век» был исполнен того, что можно охарактеризовать слегка перефразированной есенинской строчкой: «изломанных и лживых жестов». Ниспровергать традиции на словах – одно, созидать куда труднее. К лучшим представителям литературы того времени осознание этого тезиса пришло пусть не сразу, но ведь лучше поздно, чем никогда. 

Только символисты остались, в целом, верны традициям русской классики, чутко улавливали ее отзвуки в новой эпохе, не считали для себя зазорным учиться у Пушкина, Боратынского, Тютчева, Фета. Причем верность эта была продемонстрирована как старшим поколением, так и «младосимволистами». Именно в этой среде оставались люди, ведущие дневники и записные книжки. В первую очередь, к таковым относились З.Н. Гиппиус и А.А.Блок.

Дневники Зинаиды Гиппиус стали известны отечественному читателю в полном объеме относительно недавно, и на то имелись веские причины. Та патологическая ненависть, какую эта «женщина, безумная гордячка» (в оценке А.Блока) питала к захватившим власть большевикам, диктовала многие дневниковые страницы и строки пламенных стихов. Политическая сумятица, вихрь двух революций – Февральской и Октябрьской, калейдоскоп событий, имен и лиц, полифония звуков – всему этому находится место на страницах дневников Гиппиус. Несмотря на определенную стилистическую однотонность и идейную непримиримость по отношению к победителям, эти книги – тоже документ кровавой эпохи.

Воспитанный в духе немецкой педантичности, да и носивший немецкую фамилию Александр Блок вел дневник с юношеских лет и до роковой болезни 1921 года. Современников поражало то, что даже будучи душевно уже не вполне вменяемым, он не уничтожил все дневники и записные книжки, а произвел тщательный их отбор.  Из некоторых аккуратно вырезал абзацы или отдельные строки.

Дневник Блока в его полном собрании сочинений советского времени тоже печатался с купюрами. Они носили разный характер. Там, где сокращению подлежали наброски стихотворений или чьи-то чужие строки, — читатель терял немного. Совсем другое дело – пахнущие ярым антисемитизмом фразы, которых у Блока хватает. Образ «истинного арийца» с ними прекрасно увязывается, но не образ автора революционной поэмы «Двенадцать». Наконец, в-третьих, Блок достаточно часто и откровенно делает пометы о своем пристрастии к алкоголю – типа «чудовищное похмелье». Наверно, цензоры боялись, что от такого Блока советский читатель может отвернуться. Но что делать, если даже блоковский шедевр – «Незнакомка» — неразрывно связан с его болезненной привычкой и манией. Поэт сам устанавливает над собой законы, и они разительно отличаются от общепринятых.

Более чем вероятно, что вел дневниковые записи и состоявший вне каких бы то ни было литературных групп самобытный поэт Владислав Ходасевич, оказавшийся позднее в изгнании. Уже в 30-е годы он издал книгу «Некрополь», куда вошли словесные портреты современников. Почти все портреты – с натуры. Того же тематического плана – еще более поздняя мемуарная книга художника Юрия Анненкова «Дневник моих встреч».

Что же касается акмеистов и футуристов, они не то, что дневников не вели – и письма-то почти перестали писать! То ли разучились, то ли вполне хватало других жанров – трудно сказать однозначно. Стихи ведь, действительно, род лирического дневника, особый способ философствования.

Советские времена

Красный террор и гражданская война – постоянные темы на страницах дневников И.А.Бунина и В.Г.Короленко. Ведь что такое знаменитые «Окаянные дни» Бунина если не дневники? Ненависть писателя к большевикам доходила до исступления, до бессильной ярости. Сама власть Советов виделась Бунину порождением дьявола. Его особенно удручало то, что происходит надругательство над языком, многовековой культурой, умаляется ценность человеческой жизни. В отличие от Бунина, ушедшего в изгнание вместе с остатками белой армии, находившийся в Полтаве Короленко пытался воздействовать на ситуацию. Его дневники неотрывны от писем к наркому просвещения А.В.Луначарскому. И вновь русские литераторы продемонстрировали свою непреклонную гражданскую позицию, нежелание идти на компромиссы с новой властью, верность лучшим заветам отечественной словесности.

Период становления культа личности и разгула репрессий отчасти получил отражение в «Записках о Анне Ахматовой» Л.К.Чуковской. И это тем более ценно, поскольку данный период скупо отражен современниками. Воспоминания написаны уже позднее и несут на себе следы беллетристики, идеализации или, напротив, сгущения красок. Конечно, и Чуковская о многом вынуждена умалчивать либо прибегать к «эзоповому языку», т.е. языку иносказаний.

Корней Иванович Чуковский – человек-эпоха. Воспринимать его исключительно как сказочника – глубочайшее заблуждение. Публицист, литературовед, переводчик, мемуарист, остроумный и занимательный рассказчик – это далеко не все грани его таланта. Дневник Корнея Чуковского охватывает период с 1901 по 1969 гг. Это ли не эпоха, и какая! Да, и Чуковского переехало страшное время. Кто-то из современников метко и жестоко назвал этого человека «изнасилованным властью». По страницам дневника это очень чувствуется. Та несвобода, в которой вынуждены были находиться Чуковский и его современники, ощущается почти физически. Что поделать – приходилось приспосабливаться, оставаться честным в рамках дозволенного.

Незадолго до кончины подписал к печати свой дневник Ю.М. Нагибин. Публикация стала событием. Записи охватывают период с 1942 по 1989 гг. Бурная личная и общественная жизнь, противостояние мертвящему официозу, заграничные поездки и путешествия внутри страны, пейзажные зарисовки и портреты пером – всё это мы находим на страницах нагибинских дневников. Пожалуй, по беспощадности к себе, по творческому накалу Нагибину найдется мало равных среди коллег по писательскому цеху. Так, дневники Владимира Чивилихина куда спокойнее, выдержаннее, литературнее.

Огромный пласт русской культуры – дневники М.М. Пришвина. Их публикация еще продолжается, но уже сейчас очевидно, что то, как представляли этого человека в советское время, весьма далеко от действительности. Укрывшись в глухой глубинке, Пришвин смог сохранить себя и зоркость писательского взгляда. Удивляет его прямота и смелость в те годы, когда не каждый смог бы доверить бумаге то, что доверял Пришвин. Наверно, именно маска старичка-простачка, бытописателя и хранила его от ареста и гибели в страшные годы сталинщины.

Кроме писателей, обращались к дневниковой прозе известные российские артисты. Среди них – Ролан Быков и Олег Даль. Конечно, бросается в глаза все та же тема противостояния художника и власти. Конечно, артисты – народ особый, в этой среде хватает и зависти, и злости. Время уносит все эти эмоциональные перехлесты, и интерес для читателя будет представлять лишь то, что поднялось над «злобой дня».

Что ж, дневник – дело живучее. Пусть на смену рукописным дневникам приходят электронные Интернет-блоги – суть дела принципиально не меняется. И хорошо, если дневники все-таки не сжигают. Как обжигает прикосновение к чужой вроде бы судьбе! Как страницы освежают нам душу былым! И как по ним мы продолжаем познавать себя…